«У каждого свое безумие»

Мое первое знакомство со Стефаном Цвейгом состоялось лет десять назад с новеллы «Амок». На этом оно, впрочем, и закончилось. Уж не знаю почему, но за Цвейга я больше не принималась. И вот вчера я решила возобновить свои литературные вечера в компании с австрийским писателем и снова взялась за «Амок». После прочтения тут же уселась смотреть кино. Скажу честно, немного побаивалась, что фильм, как это обычно бывает с различного рода экранизациями, смажет к чертовой бабушке все сильные впечатления, оставшиеся после книги. Но о чудо! То ли настроение у меня было подходящее, то ли фильм действительно хорош, но он не только не испортил мое личное восприятие героев книги, но и наоборот, так скать, вдохнул в них жизнь.

В марте 1912 года на пароходе, идущем из Калькутты в Европу, в одной из ужасно неудобных кают, плывет человек. Он с таким нетерпением стремился попасть домой, что недолго думая, согласился путешествовать в любых условиях.

«Пароход был переполнен, а каюта плохая – тесный четырехугольный закуток недалеко от машинного отделения, освещенный только тусклым глазом иллюминатора. В душном, застоявшемся воздухе пахло маслом и плесенью; ни на миг нельзя было уйти от электрического вентилятора, который, как обезумевшая стальная летучая мышь, вертелся и визжал над самой головой. Внизу машина кряхтела и стонала, точно грузчик, без конца взбирающийся с кулем угля по одной и той же лестнице; наверху беспрерывно шаркали шаги гуляющих по палубе. Там царили сутолока и теснота: тут было полно людей, которые с нервозностью, порожденной вынужденным бездействием, без умолку болтая, расхаживали по палубе».

Три дня путешественник крепился – смотрел на людей, на море, но море было «всегда одинаковое, пустынное и синее, и только на закате вдруг загоралось всеми цветами радуги». Людей он знал наперечет – все лица были ему знакомы до тошноты. Кончилось тем, что он решительно изменил распорядок дня и сразу после обеда нырял в каюту, предварительно оглушив себя стаканом-другим пива. Это давало ему возможность проспать ужин и вечерние танцы.

Как-то раз он проснулся посреди ночи и выбрался на палубу. Палуба была пуста. И когда он поднял взор над дымящейся башней трубы, ему вдруг в глаза ударил яркий свет. «Небо сияло. Оно казалось темным рядом с белизной пронизывавших его звезд, но все-таки оно сияло, словно бархатный полог застлал какую-то ярко светящуюся поверхность, а искрящиеся звезды – только отверстия и прорези, сквозь которые просвечивает этот неописуемый блеск. Небо было сияющим, холодным как сталь и в то же время переливчато-пенистым, залитым светом, излучаемой луной и звездами, и будто пламенеющим в какой-то таинственной глубине. Белым лаком блестели в лунном свете очертания парохода, резко выделяясь на темном контуре неба; канаты, реи, все контуры растворялись в этом струящемся блеске. Над самой головой стояло таинственное созвездие Южного Креста, мерцающими алмазными гвоздями прибитое к небу; казалось, оно колышется, тогда как движение создавал только ход корабля, пловца-гиганта, который, слегка дрожа и дыша полной грудью, то поднимаясь, то опускаясь, продвигался вперед, рассекая темные волны».

В эту ночь здесь, на палубе, в лучах таинственного лунного света, путешественник встречает незнакомца, который открывает ему душу. Это сравнительно молодой врач, вынужденный десять лет отработать в тропиках, чтобы утих скандал, связанный с его именем, на континенте - он растратил больничные деньги из-за женщины. «Да, тропики полны очарования, если видеть их только из вагона железной дороги, из автомобиля, из колясочки рикши».

Семь лет исповедующийся врач самозабвенно отдавался работе, сумев заработать себе отличную репутацию. «О чем я только не мечтал – я хотел овладеть языками и читать священные книги в подлинниках, хотел изучать местные болезни, работать для науки, изучать психику туземцев, как говорят на европейском жаргоне – стать миссионером человечности и цивилизации. Всем, кто сюда приезжает, грезится тот же сон. Но за невидимыми стеклами этой оранжереи человек теряет силы, лихорадка – от нее ведь не уйти, сколько ни глотать хинина – подтачивает нервы, становишься вялым и ленивым, рыхлым, как медуза.

Европеец невольно теряет свой моральный облик, когда попадает из больших городов в этакую проклятую болотистую дыру. Рано или поздно пристукнет всякого, одни пьянствуют, другие курят опиум, третьи звереют и свирепствуют – так или иначе, но дуреют все. Тоскуешь по Европе, мечтаешь о том, чтобы когда-нибудь опять пройти по городской улице, посидеть в светлой комнате каменного дома, среди белых людей; год за годом мечтаешь об этом, а наступит срок, когда можно получить отпуск, - уже лень двинуться с места. Знаешь, что всеми забыт, что ты чужой, как морская ракушка, на которую всякий наступает ногой. И остаешься, завязнув в своем болоте, и погибаешь в этих жарких, влажных лесах».

И тут в жизнь доктора, как вихрь, врывается женщина. Сильная, надменная, привыкшая повелевать, белая женщина. «Вы только вдумайтесь во все это: к человеку, погибающему от одиночества, вторгается женщина, впервые за много лет белая женщина переступает порог его комнаты. Уже семь лет я не знал белой женщины, не встречал сопротивления. Здешние женщины, эти щебечущие милые создания, с благоговейным трепетом отдаются белому человеку, «господину». Они смиренны и покорны, всегда доступны, всегда готовы угождать вам с тихим гортанным смехом. Но именно из-за этой покорности, из-за рабской угодливости чувствуешь себя свиньей. Понимаете ли вы теперь, как ошеломляюще подействовало на меня внезапное появление этой женщины, полной презрения и ненависти, наглухо замкнутой и в то же время дразнящей своей тайной, когда она дерзко вошла в клетку такого мужчины, как я, такого одинокого, изголодавшегося, отрезанного от всего мира полузверя».

Эта женщина очень богата, ее муж отсутствовал в городе уже несколько месяцев, она пришла к доктору, чтобы тот сделал ей аборт. Доктор понимает, что у женщины есть любовник, это заставляет его воспылать к ней неожиданной, пылкой страстью. Забыв обо всем – о своем врачебном долге, о своей репутации, о своей жизни, он желает только одного – покорить эту женщину.

«Не знаю, сумею ли я объяснить вам, эта женщина, она волновала, раздражала меня с той минуты, как вошла, словно мимоходом, в мой дом. Своим высокомерием она вызывала меня на сопротивление, будила во мне все подавленное, все скрытое, все злое. И вдруг я с ужасающей ясностью подумал о том, что эта спокойная, эта неприступная, эта холодная женщина, презрительно поднявшая брови над своими стальными глазами, что она два-три месяца назад лежала в постели с мужчиной и, может быть, стонала от наслаждения, и тела их впивались друг в друга, как уста в поцелуе.

Вот это и была пронзившая меня мысль, когда она смотрела на меня с таким высокомерием, с такой надменной холодностью, словно английский офицер. И тогда у меня помутилось в голове. Я обезумел от желания унизить ее. С этого момента я видел сквозь платье ее голое тело. С этого мгновения я только и жил мыслью овладеть ею, вырвать стон из ее жестоких губ, видеть эту холодную, эту гордую женщину в угаре страсти, как тот, другой, которого я не знал».

В то время подобные операции были запрещены, врач и пациент рисковали в одинаковой мере, и деньги, предложенные богатой пациенткой, были огромны. Однако одержимый желанием врач в качестве платы за свои услуги требует от женщины отдаться ему. Оскорбленная, она покидает его дом.

«Она с изумлением посмотрела на меня. Потом - о, я не могу, не могу передать, как ужасно это было, - на миг ее лицо словно окаменело, а потом она вдруг с неописуемым презрением расхохоталась мне прямо в лицо. С презрением, которое уничтожило меня, и в то же время еще больше опьянило. Это было похоже на взрыв, внезапный, раскатистый, мощный. Такая огромная сила чувствовалась в этом презрительном смехе, что я готов был пасть перед ней ниц и целовать ее ноги. Это продолжалось одно мгновение, словно молния опалила меня. Вдруг она повернулась и быстро пошла к двери».

Мучимый раскаянием и страстью, врач начинает преследовать женщину, желая заслужить прощение и помочь ей избежать надвигающегося позора. Однако состояние его сравнимо с амоком – тропическим безумием, когда человек действует безудержно и безрассудно, одержимый лишь одной все затмевающей целью, - заставляет его совершать поступки, которые только отвращают от него несчастную женщину.

«Вы знаете, что такое амок? Это больше, чем опьянение. Это бешенство, напоминающее собачье. Припадок бессмысленной, кровожадной мономании, которую нельзя сравнить ни с каким другим видом алкогольного отравления. Вот как это бывает: какой-нибудь малаец, человек простой и добродушный, сидит и тянет свою настойку, сидит отупевший, равнодушный, вялый... и вдруг вскакивает, хватает нож, бросается на улицу и бежит, сам не зная куда. Кто бы ни попался у него на дороге, человек или животное, он убивает его своим крисом и вид крови еще больше распаляет его. Пена выступает у него на губах, он воет как дикий зверь, и бежит, бежит, бежит, он не смотрит ни вправо, ни влево, бежит с истошными воплями, с окровавленным ножом в руке по своему ужасному, неуклонному пути. Люди в деревнях знают, что нет силы, которая могла бы остановить гонимого амоком. Они кричат, предупреждая других о его приближении: «Амок! Амок!», – и все обращаются в бегство, а он мчится, не слыша, не видя, убивая встречных, пока его не пристрелят, как бешеную собаку, или сам он не рухнет на землю».

В конце концов женщина отдает себя в руки местной знахарки – поступок стоит ей жизни, и она умирает на руках у доктора, взяв с него клятву, что никто и никогда не узнает о происшедшем.

«К утру она еще раз очнулась. Открыла глаза, теперь в них не было ни высокомерия, ни холодности, они горели влажным, лихорадочным блеском. Она спокойно взглянула на меня, ее губы тихо шевельнулись, это был последний угасающий звук. Она сказала: «Поклянитесь, доктор, никто не узнает! Поклянитесь!» Я поднял руку, как для присяги. Она смотрела на меня неизъяснимым взглядом, нежным, теплым, благодарным. Да, поистине благодарным. Она хотела что-то еще сказать, но ей было трудно. Долго лежала она обессиленная, с закрытыми глазами. Потом начался ужас, долгий, мучительный ужас. И только к утру настал конец».

Дабы спасти тело покойной от медицинского освидетельствования, доктор идет сначала на должностное преступление, а потом и на самоубийство. Тайна женщины сохранена, а долг измученного мужчины, наконец, исполнен.

Таким образом, метафора, используемая Цвейгом в ходе всего рассказа и сравнивающая состояние его героя с тропической болезнью, тоже доводится до конца, поскольку страдающий амоком, обычно бежит к своей цели, пока не погибнет.

«Он еще раз насмешливо, даже вызывающе посмотрел на меня, но я чувствовал - в нем говорил только стыд, бесконечный стыд. Потом он втянул голову в плечи, повернулся и, не прощаясь, пошел кривой и шаркающей походкой по уже светлой палубе к каютам. Больше я его не видал. Напрасно искал я его в ближайшие две ночи на обычном месте. Он исчез».