IL MIO CINEMA: «Ножичков у нас на всех хватит»

Сказать, что Федор Михайлович Достоевский мой любимый писатель с детства, значит, соврать. Причем, не просто так милинько приукрасить, а соврать самым что ни на есть наглым образом. Впрочем, это касается не только Достоевского. Сюда же можно отнести и Толстого, Некрасова, Чернышевского, Тургенева, Горького, Грибоедова, Пушкина, Островского, Лермонтова, Гоголя – кого там еще изучают в школе?

В то время, когда в учебный план школьной программы начали вливаться объемные произведения обязательные к изучению, я весьма тяготилась их чтением. Ну, вот скажите мне, какой нормальный ребенок захочет летом читать «Мертвые души» или «Преступление и наказание»? Ну запомнила я, что Обломов был ленивым, а вникать в философию самого автора и мысли не возникало. В «Войне и мире» даже самые старательные отличники благополучно перелистывали длиннющие монологи и описания батальных сцен.

Всегда немного побаивалась Гоголя, особенно вспоминая про искореженную ногтями обивку, от стихов я ни разу не заплакала, мороз по коже не пробежал, я вообще стихов не люблю. У Достоевского меня, видимо, подсознательно раздражала его идея создания сверхчеловека, пришедшего к Богу через грехи. Нет, тогда я этого понять и осознать в принципе не могла, это случилось гораздо позже. Никогда не любила Анну Каренину, считая ее дамой, мягко говоря, чересчур экзальтированной и весьма недалекой.

Я вообще считаю, что наша школьная программа составлена категорически неверно. Все это ранее чтение взрослых книг приводит на самом деле к тому, что книги прочитаны в том возрасте, когда не могут полноценно восприниматься – ни душевных, ни умственных сил и способностей на них не хватает. При этом они прочитаны исключительно для училки «на отвали», сюжет местами ухвачен, сочинение кое-как содрано у критиков, но хуже всего то, что мысленно поставлена галочка «я знаком с классикой».

А ведь «Преступление и наказание» Достоевского роман просто потрясающий. Перечитав его в прошлом году от начала до конца, практически с открытым ртом, я в очередной раз с сожалением поняла, как неправильно нас учат в школе. Но я сейчас хочу написать не о самом романе, а о фильмах-экранизациях. Нет, здесь не будет рецензий, просто попытка соотнести то, что писал Достоевский и то, как это увидели создатели фильмов различных времен и народов.

И начну я с французской постановки 1956 года «Crime et châtiment», снятой режиссером Жоржем Лампеном.

Действия фильма перенесены в Париж, соответственно, на французские изменены и имена героев. Итак, «в начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки». Звали его Рене Брюнель. Только вот отправился он не к К-ну мосту, а по улицам Парижа.

«Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен». Да, что ни говори, а Робер Оссейн, действительно, хорош собой! Но вот только лично для меня он навсегда останется Жофреем де Пейраком. Но разве похож этот смазливый француз на человека, находившегося в «раздражительном состоянии, похожем на ипохондрию»? Нет, не похож. И никогда похожим не будет.

А вот и дом старухи-процентщицы. «С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а другою в-ю улицу. Этот дом стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками – портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и на обоих дворах дома. Тут служили три или четыре дворника».

«Это была крошечная сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела».

Вот еще один персонаж, образ которого, точнее, которой, никак не соответствует великому русскому классику. Соня Мармеладова. «Белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое, голосок у нее такой кроткий». А теперь посмотрите на Марину Влади – откормленную холеную, довольную жизнью. Хотя ведь, справедливости ради, надо заметить, что она не Соня, а Лили.

Узнав, что его сестра Николь собирается замуж за немолодого, но очень богатого антиквара, Рене тут же отправляется навстречу с ним. «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина! Не бывать? А что же ты сделаешь, чтоб этому не бывать? Запретишь? А право какое имеешь? Что ты им можешь обещать в свою очередь, чтобы право такое иметь?»
- Да, меня трогает ее юность, - говорит антиквар.
- Хотите сказать возбуждает!
Все-таки французы такие французы.

А это Жан Габен в роли комиссара Галле (аналог пристава Порфирия Петровича) - тонкого психолога, умного и уверенного мастера своего дела.

Вот так и ведутся диалоги об убийстве старушки – под кофеек, на фоне многочисленных бутылочек «Чинзано».

Поэтому и убийства получаются такие «аккуратные» - в перчаточках, с ножичком. А не то что у нас – «Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли. Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжала держать «заклад». Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая. Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и все лицо были сморщены и искажены судорогой».